БЕСЕДА АРХИМАНДРИТА АНТОНИНА (КАПУСТИНА) (+1894Г.) НА ЕВАНГЕЛЬСКУЮ ПРИТЧУ О МЫТАРЕ И ФАРИСЕЕ.

Лк. 18, 10-14

Не помолимся фарисейски, братие!…

Фарисей молился следующим образом: Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю… Сколько надо иметь самонадеяния, чтобы отозваться о себе подобным образом! И как можно забыться до такой степени! — думаем мы, особенно когда слышим выражение: или как этот мытарь. Нам хотелось бы от лица всего человечества выразить негодование на фарисея, который в христианском Мире издревле считался образцом гордости, был предметом всеобщего укора и посмеяния. Но нельзя не подумать иногда, что, может быть, в этом деле не всякий, слушающий притчу, имеет право быть судьей фарисея, что, может быть, фарисей был только откровеннее и искреннее других и по детскому тщеславию высказал то, что мы — его судьи — таим в глубине души; что, вероятно, он был не пустоименным ревнителем благочестия и сознавал, что трудом и подвигом стал выше той ступени, на которой стоят хищники, неправедники, прелюбодеи и на которой, может быть, и сам стоял прежде; и наконец, несомненно, что он был возвышен духом по крайней мере настолько, что занимался своим нравственным совершенством и за то, что имел, благодарил Бога.

Как не пожелать иногда, чтобы многие из обличителей его в этом случае походили на него! Чтобы вполне и по достоинству оценить всю незаконность фарисеева поступка, надобно понять дух притчи. Притча фарисея и мытаря относится к кругу жизни высшей, духовной, молитвенной. Фарисей и мытарь — это не гордость и смирение в обыкновенном их смысле, а два молитвенных расположения души — ложное и истинное. Св. Церковь, вводя нас в дух поста и сострадания Господу нашему, хочет, чтобы неточное начало его — молитва — не была нам во грех, а низвела в сердце наше глубокое покаянное чувство и оправдала нас. Не помолимся фарисейски, братие, — вот первые слова богослужебной книги Великого поста.

В духе Евангелия, по намерению Церкви и по указанию современных потребностей жизни последуем за ходом притчи.

Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Время, в которое жил на земле Господь наш, во многих отношениях было не похоже на наше время. Тогда все в Иудее ожидали Христа и все были на страже своего спасения. Вера, богослужение и жизнь богоугодная делались нераздельными предметами всеобщего и самого живого внимания. Слова грешник и праведник не были тогда принимаемы только к сведению, как теперь. И для правды, и для греха было внешнее свидетельство, не всегда верное, но потому именно и вызывающее против себя строгий приговор Иисуса Христа. Фарисеи были учители народные, указатели праведности и греховности поступков людских, и по возможности сами представляли в себе образец праведников. Мытари по условиям жизни своей казались менее всех других подходившими под мерило праведности. Таково было положение дела, вызвавшее притчу Господню. Возвратимся к ней. Вот оба — и мнимый праведник, и мнимый грешник — вошли, говорит Господь, в храм помолиться. Остановимся пока на этом. Еще оба молитвенника для нас хороши, равно достойны уважения. Их обоих привлекло в церковь желание помолиться. Один переполнен был сознанием своей добродетели и спешил поблагодарить за то Бога, другой подавлен был чувством своей греховности и спешил испросить себе милости у Бога. Блаженное и боголюбезное дело все крайности жизни сводить к одной середине — молитве!

Фарисей, став, молился сам в себе так… Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо; но, ударяя себя в грудь, говорил. Пока еще нет повода осудить фарисея и оправдать мытаря, займемся выводом уроков из того, что говорит Евангелие.

Приятно видеть, как храм Божий служит общим местом соединения всех верующих в единого Бога и принадлежащих к единому богоустроенному братству. В этом отношении наше время не разнится от времени Христова. Наш храм, как и храм ветхозаветный, устройством своим подает повод стать молящимся в нем одним на главном месте, другим издалеча. В этом мы опять сходимся с древними временами. Но в христианском храме, где с одной стороны должна быть воссылаема вечная и всем общая хвала Богу за тайну искупления нашего, вследствие которого все мы не таковы, как прочие люди: неверующие, лжеверующие, суеверные и т. п.; а с другой, от всех уст должно слышаться покаянное слово мытаря, оправданного и поставленного нам в пример Господом нашим; в таком храме должно бы, по-видимому, исчезать различие мест ближнего и далекого, фарисейского и мытарского… Между тем, различие это заметно. Христианский алтарь окружается обыкновенно именитостью, сановитостью, убранством и пышностью, а издалече стоит бедность, дряхлость, худородность…

Другое обстоятельство. Фарисей и мытарь вместе входят помолиться, становятся и стоят потом каждый на своем месте. В наших храмах можно бывает заметить другое: сначала все становятся впереди, потом, более нежели за половину службы, продолжающийся приток новых молитвенников оттесняет прежних, пока те, по необходимости, станут вдали.

Третье обстоятельство: ставший вблизи приточный молитвенник в себе молится (может быть, для того, чтобы не мешать богослужению), а издалеча стоящий позволяет себе бить в перси и говорить ко Господу. Мы часто бываем свидетелями противоположного. Ближайшее к священнодействию место, к сожалению, у нас нередко оглашается очень резким и иногда очень продолжительным говором, не направленным ни к Богу, ни к священнодействию, не истекающим ни из нужды, ни из веры. Еще одно обстоятельство: когда Господь замечает, что издалеча стоявший не смел очей возвести на небо, то дает этим знать, что вблизи ставший смотрел на небо И, конечно, лицом обращен был к святилищу Бога, с Которым беседовал. Опять разница с нами. У нас очами не для чего искать Бога — несмотря на это, зачем-то они разбегаются по всему храму; может быть, затем, чтобы договорить то, чего не может высказать язык, разделяемый пространством и заглушаемый пением.

Братия мои! Что же это за молитвенники, о которых мы говорим теперь? Мы негодуем на фарисеев, осуждая их неразумную молитву, следовательно, не хотим иметь с ними ничего общего; но особенное исключительное место, особенное право приходить и выходить, передвигать и отталкивать, особенная вольность слова, взгляда, движения, отделяющая резкой чертой вблизи ставших от стоящих издалеча, — не говорят ли о каком-то своего рода фарисействе, хотящем управлять в церкви правилами приличия и обращения, также говорящем внутренне: Не таков, как прочие люди, или как этот мытарь… только, может быть, забывающем поблагодарить за то Бога? И не обидно ли видеть, что древнее фарисейство если и казалось мелочным, то всё же занималось предметами высокой важности, а новое наше занято мелочами и мелочами самыми пустыми! Не помолимся фарисейски, братие!

После того, как осмотрены нами внешние случайности молитвы, войдем в ее внутреннее. Боже! благодарю Тебя, — начинает один молитвенник. Боже! — просто говорит другой. Оба начинают одним и тем же словом молитвоносным и благодатным, но вслед за этим расходятся и молятся каждым своим образом. Чем менее сказано о фарисее, тем более он сам говорит о себе. Напротив, чем подробнее описано положение мытаря, тем сокращеннее его собственное слово. Замечательное для молящихся обстоятельство! Господь очень мало занимается тем, кто сам собой занят, и с особенным участием описывает того, кто весь исчезает в чувстве своего недостоинства и ничтожества перед Богом.

Фарисей, по-видимому, определил мытаря не только местом, но и молитвенным чувством. Он начал воздавать хвалу Богу, тогда как мытарь, кажется, вовсе не думал прославлять Его, занятый одним сознанием греховности. Не заслуга фарисея в том, и не укор мытарю! Всё зависело от того, что один хотел благодарить, другой — просить Бога. Оба эти вида молитвы равно благословлены Богом и угодны Ему (1 Тим. 2, 1-3. Кол. 4, 2). И тебе, будущий постник, исповедник и причастник Христов, призываемый на молитву, Церковь предоставляет на выбор какую угодно — благодарственную или просительную. Состояние духа твоего само должно указать тебе, которая для тебя нужнее, и приличнее, и благоплоднее. Если же тебе всё равно, как начать молиться, если ты затрудняешься, что избрать и на что решиться, то мудрость и опытная духовность советуют прилежать более в прошении, чем в благодарении.

Молитва благодарения есть молитва окрыленная, быстрая, легкая, восторженная. Она вдруг делает то, до чего с трудом и усилием доходит молитва прошения — глубокая, тяжелая, медленная; но зато весьма часто вдруг и теряет то, что дает; тогда как совершенно напротив, молитва прошения чем медленнее дарует, тем крепче и стойче даруется. Молитва прошения должна быть у грешника занятием постоянным, всегдашним; молитва благодарения — отдыхом от труда, праздником сердца; последняя должна только завлекать и собирать душу для первой. Но есть нечто, что прямо опасной делает молитву благодарения и заставляет еще более не советовать ее молитвеннику, особенно неопытному. Это сейчас выскажет нам фарисей.

Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь. Вот какой быстрый поворот от света Божия в неисходный мрак! Не таков, как прочие люди! Как не пожалеть бедного фарисея, упавшего с такой высоты в такую бездну и, по-видимому, так нечаянно и непредвиденно! Как ему не хотелось явиться пред Богом нечистым и неправедным! С каким светлым лицом и смелым взором стал он на молитву! Христианин, призванный к бесстрастному, но вместе и сострадательному, высокому, но нераздельно с тем и снисходительному взгляду на дела человеческие! Удержимся пока от суда над молитвенником, не оправдавшим ни Божественного изволения, ни собственных сердечных чаяний, ни нашего прекрасного, но для фарисейского времени, может быть, уж слишком высокого требования. А чтобы не выйти из границ умеренности, обратим взор на нашу собственную молитву.

Не таков, как прочие люди… пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. В наш век, век приличий, лукавой вежливости и холодного чувствования, нестерпимо сказать подобным образом. Но чем менее говорит язык, против воли связанный, тем более закваска фарисейская (от которой столь заботливо предостерегал Спаситель: Мф. 16, 11) ищет обнаружить себя другими путями. Если бы он вышел языком, он явился бы пустым тщеславием — смешным и только, но негибельным. Но чем опытнее и искуснее в путях и оборотах жизни наше время против века мытарей и фарисеев, тем глубже внедренной и повсеместнее разлитой в существе нашем представляется закваска фарисейская. Нехорошо, по-нашему, сказать: Не таков, как прочие люди, — но можно дать заметить это… Стыдно хвалиться добродетелями, но не зазорно слушать от других льстивую похвалу им… Законно не считать себя иным, нежели прочие, но тяжело видеть себя подошедшим под одну меру со всеми… О лукавство сердца неуловимое и неистощимое!

Однако же, если бы только этим извитием и видоизменением одного и того же древнего самообольщения ограничивалось не подозреваемое фарисейство сердца нашего, еще бы можно было следить за ним с любовью врача и пестуна. К сожалению, последний обман и в этом случае хуже первого. Фарисейство древнее, простое, тщеславное к нашему времени возросло до фарисейства глубокого, враждебно-презрительного и нестерпимого в обществе учеников кроткого и смиренного сердцем Господа Иисуса Христа. Обличенный Им дух фарисейский по справедливости подпал всеобщему порицанию; дух мытаря, наоборот, сделался родным Христовой Церкви. Но и фарисейский, и мытарский дух получает себе достойную оценку только в истинных фарисеях и мытарях. Дух мытаря без сердца и без убеждения, без смирения и без сокрушения мытарева есть посмеяние слову и делу Христову, равно как и фарисейство, понимаемое только как теплое упражнение боголюбивого чувства, есть прямая обида благочестию и уничижению Церкви. Чтобы как можно более не походить на фарисея, мы с большой охотой прикрываем себя мытарским духом и полагаем достаточным сказать подчас то же, что и мытарь: Боже! будь милостив ко мне грешнику, забывая, что не только простое возглашение чужих слов, но иногда и истинная, горькая, вопиющая молитва пророков и чудотворцев о имени Христовом отвергается Богом (Мф. 7, 22-23).

Чтобы не казаться фарисеями, иные полагают нужным уже мало того, чтобы только не стоять вблизи алтаря Господня, но и совсем не входить в церковь, позволяют себе уничижительно смотреть на церковные действия и постановления, на мнимо фарисейское поведение, обращение и занятия лиц, которых христианское приличие и обыкновение называют отцами и учителями… и на многое другое. Когда истинно верующий и боящийся Бога христианин сочувствует во всю меру сил и средств делу Божию и церковному, с истинно мытарским смирением ищет себе у святыни оправдательной милости Божией, — гордый лжемытарь и его также оглашает именем фарисея. Набожность, таким образом, выдается им за ханжество, вера — за суеверие, любовь — за лицемерие… Чего же хочет от молитвы обличитель мнимого фарисейства? Духа сокрушенного и смиренного, — отвечает последний обман. Если бы мы и поверили, что ему действительно этого хочется, то разве мы не знаем из печальных опытов христианской истории, в какую пустоту и бессердечность завлекает людей несправедливое ревнование по одному внутреннему богопочитанию? Но лжемытарь лжет на самого себя. Он имеет в виду только унизить и осмеять простоту и чистоту Христовой веры, обесславить тяжелое и трудное для его лени и рассеянности, а потому как бы недостойное его благочестие. Мытаря нашего нельзя увидеть издалеча, не смеющим очей возвести на небо и только бьющим себя в перси… Всё это, на его взгляд, фарисейство. Что он ни говори, всякому понятно, что он имеет в виду только одно: не быть, как прочие люди. Что может быть позорнее и гибельнее этого, также в своем роде фарисейского, духа молитвенного, уничижающего всех истинных молитвенников и стремящегося уже не только опозорить честь ближнего, но и у самого Господа отнять славу Его внешнего богопочитания? Особенно теперь, когда наступает постническое говение, самое безропотное и послушное велению Церкви, истинный молитвенник должен гнать от себя ложный дух молитвы и не позволять лености или суемудрию брать над собой верх…

Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот. Худо рассчитанной молитвы неожиданный конец! Тот, кто считал себя праведным, осужден. А, напротив, кто сам себя осудил, того Бог оправдал. Что за тайна нравственной жизни! То ли осудило фарисея, что он воздавал хвалу за совершенства, которых не имел, и следовательно, лгал пред Богом? Нет, притча не говорит ничего в укор ему. То ли, что он слишком много ценил то, что имел, и слишком мало понимал, что ценил? Отчасти это. Многократные обличения фарисейского взгляда на добродетель, сделанные в разные времена Иисусом Христом, подтверждают это предположение. Но оправдание осужденного фарисеем мытаря, поставленное в связи с осуждением фарисея, заставляет нас искать причины осуждения этого последнего в чем-то другом, далее и глубже… Ужели и мытарь не нашел бы в себе ничего, за что бы мог ублажить себя и восхвалять Бога? Когда фарисей отличил его от хищников, неправедников и прелюбодеев, то значит и мытарь мог воздавать хвалу Богу, — хотя бы уже за то самое, что он не хищник, не неправедник… Однако же, мы слышим на устах его одну только покаянную молитву. Именно потому он пошел оправданным в дом свой более, нежели тот, что не думал видеть в себе ничего хорошего, было ли оно в нем действительно или нет — всё равно. Как понять эту тайну нравственного Божьего мироправления? Между людьми бывает по-видимому иначе: отец любит видеть сына постоянно правым, начальник ценит и уважает подчиненного, ревнующего о правоте своей; друг скорбит, когда постоянно слышит в устах друга одно только мытарево слово…

И Отец Небесный желает оправдать всех; с тем Он сотворил человека правым (Еккл. 7, 29), и благоволил к Иову, стоявшему за правоту свою, и Святым Духом Своим скорбит воздыханиями неизреченными (Рим. 8, 26) над грешным человеком… Но разница между Божиим определением и человеческим образом мысли в том, что Бог смотрит не так, как смотрит человек; ибо человек смотрит на лицо, а Господь смотрит на сердце (1 Цар. 16, 7). Перед человеческим близоруким взором нетрудно человеку показаться правым; а пристрастное сердце может довольствоваться и самой поверхностной правотой. Бог, зрящий на сердце, и смотрит иначе, и видит иное. Он не находит желанной правоты ни в одном из зачинаемых в беззаконии и рождаемых во грехе (Пс. 50, 7). И как человеку быть правым пред Богом, и как быть чистым рожденному женщиной? — свидетельствует Ему в этом Его праведник (Иов. 25, 4). Не оправдается пред Тобой ни один из живущих (Пс. 142, 2), — взывает к Нему другой праведник. Вся праведность наша — как запачканная одежда (Ис. 64, 6), — говорит очищенный огнем Божественным (ср. Ис. 59, 3-15). Делами закона не оправдается пред Ним никакая плоть (Рим. 3, 20), — подтверждает апостол…

Видя наше всецелое о неправдование и совершенное бессилие, Господь на Себя взял дело нашего исправления, и с тех пор собственные усилия человека явить себя правым пред Богом и собственная оценка правоты своей суть сколько, с одной стороны, безумие, столько, с другой, оскорбление Бога. Кто действительно виноват, и при всём том желал видеть себя оправданным, для того остается одно средство поправить дело — глубочайшим сознанием вины преклонять судью на милость. Перед этим средством не может устоять природа человеческая, перед ним не устояло и небесное Правосудие; покаяние преклонило небо и низвело на землю Сына Божия. Понятно теперь, почему так высоко оценено слово мытаря. Оно единственное умилостивительное слово грешного и бедного человека, им стоит мир! Понятно, далее, почему фарисеева молитва не имела успеха. Кто оправдал сам себя, тот взял на себя дело Божие, предварил Бога и отстранил таким образом от себя Его вспомоществующую благодать и восполняющую милость. На суде Божием поэтому он и останется только с тем, что себе дал.

Но, злополучный фарисей! Сознание собственной праведности увлекло тебя к суждению о чужой греховности… В какую бездну ты себя низвергнул! Чем ты можешь возвратить свое необдуманное слово, обесчестившее пред лицом Божиим твоего ближнего? Один гордый порыв — и ты стал клеветником братии своей (Откр. 12, 10)!

О, не помолимся фарисейски, братие! Аминь.